Писатель Борис Егоров — о причудах беременности
В общаге посторонней личности жить, ясный пень, было запрещено. Но я надзирающих за порядком и облико морале студентов суровых и непреклонных тетушек и бабусек взял просто на измор.
После выгоняния меня в двери всегда находилась добрая душа, которая открывала мне окно. И, в конце концов, хранительницы очага при встрече со мной перестали орать: «Опять ты тута, дылда бесстыжая!». Они улыбались и спрашивали: «Боря, ты завтракал? Пойдем, я тебя хоть чайком напою. С пряниками…»
Я, со своей стороны, тоже всегда был готов помочь хорошим людям. То выгнать из общаги возомнивших о себе хамов, то розетку починить, то встретить тетушку с дачи, груженую обильными дарами природы, и дотащить мешки с корнеплодами до дому. Круговорот, короче, душевных отношений в природе.
Ну, да ладно. Как-то вылез я в коридор. Состояние было, как обычно по утрам – мерзопакостное. Вчера было лучше, товарищи. Вчера было, товарищи, веселее. И гляжу – кто-то в длинном халате разлегся прямо на полу. Подошел. Это была Наташка с нашего факультета. Одна из жертв того самого кренделя, которого потом утопили в болоте под деревней Бородино.
Наташка лежала вверх большим уже животом, обхватив его руками. И сосредоточенно смотрела в потолок. Я прокашлялся: «Натали, привет. Ты че – рожать собралась?» Она ответила только на третий или четвертый раз: «Я… упала». Оказалась, эта фефела напялила какую-то обувку со шнурками. Завязать шнурки – ей живот мешал. Она плюнула, и пошла на кухню так. В результате наступила на шнурок и брякнулась. Потом лежала в полном перепуге – типа, не случилось ли чего нехорошего в животе.
Тихо-мирно поставил я Наташку в вертикаль и отвел в комнату. И, балбес, вместо того, чтобы идти искать, где и чем похмелиться, попер на кухню варить какую-то манную кашу для женщины, которая готовится стать матерью.
И вот вам пожалуйста. Стоит только наступить на горло собственной песне в чью-то пользу, как начинаются приятные неожиданности. Я помешивал кашку, а на кухню зашел знакомый грузин Ваха. Поздоровались. Разглядев, чем я занят, Ваха начал ржать. Я тут же стал оправдываться и рассказал про Наташку. Тогда Ваха свой смех прекратил, посмотрел на мою опухшую физиономию средневекового мученика и покачал головой. Ушел.
Вернулся с полбутылкой чачи, куском чурчхелы и кульком изюма. Все положил-поставил на стол передо мной и сказал: «Изюм помой, и в кашу добавь. Изюм для ребенка – о-о-очень палэзный». Потом опять фыркнул: «Боря! Если будет сын – назови его – Вахтанг!» И убежал, пока я манную кашу ему на голову не одел.
Ну, домашняя чача – она и есть… домашняя чача. Градусов семьдесят крепости, а вкус – исключительный. Сразу у меня и мозги на место встали, и руки перестали мимо кастрюльки промахиваться. Довел я блюдо до кондиции и принес Наташке.
Убивал бы я всех беременных без суда и следствия! Заставить ее съесть маленькую тарелочку каши оказалось настолько сложно, что я даже употел от усердия. Она выковыривала изюм, а от манки нос воротила. Хорошо, я чачу потихоньку прихлебывал. У меня еще было. Какой же красноречивый я сделался – аж сам удивлялся. А сработал почему-то только один из моих аргументов. Когда я завопил: «Ты, лахудра! Ты что – хочешь, чтобы у тебя дочка кривоногая была?»
Наташка дернулась, испуганно посмотрела на меня и моментом слопала всю кашу. В награду за послушание я отдал ей остаток чурчхелы.
А как я встречал Наташку из роддома – это уже другая история…
(с)Борис Егоров
